Травма сталинских репрессий в контексте коллективных травм геноцидов

ИССЛЕДОВАНИЯ

DOI - 10.24411/2587-6783-2019-10005

ТРАВМА СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ В КОНТЕКСТЕ КОЛЛЕКТИВНЫХ ТРАВМ ГЕНОЦИДОВ

Миськова Елена Вячеславовна Доцент в МГУ им.Ломоносова

Статья посвящена исследованию мультигенерационной травмы сталинских репрессий на российской выборке. В качестве методологической и методической базы для исследования использовался подход и опросник Я. Даниэли для изучения травмы Холокоста. Согласно Даниэли, посттравматические стили поведения родителей, бабушек и дедушек в семьях, члены которых пережили события геноцида, связаны с восстановительными жизненными стратегиями потомков в нескольких поколениях. Опросный инструментарий позволяет их изучить в связи с семейной историей респондентов. Выборка российского исследования формировалась схожим образом с исследованием группы Даниэли и имела схожие ограничения (образованный, преимущественно женский состав респондентов, рекрутированных через социальную сеть Фейсбук). Исследование обнаружило ограничения многофакторной модели травмы геноцидов Даниэли для описания коллективной травмы сталинских репрессий как составляющей общей травмы советского тоталитаризма. Эти ограничения связаны с многими факторами, которые требуют дальнейшего изучения, среди которых особенности социокультурного контекста и типологические различия коллективных травм. В исследовании выявлена связь открытого проявления эмоциональной близости в семьях с трагической историей репрессий с повседневными жизненными стратегиями и поведением потомков.

THE TRAUMA OF STALINIST REPRESSION IN THE CONTEXT OF COLLECTIVE TRAUMA OF GENOCIDES

Elena Miskova Associate Professor, MSU

The article is based on the empirical research of the multigenerational collective trauma on the Russian sample, specifically about the trauma of Stalinist repression. As a methodological basis for the study, an approach and a questionnaire by J. Danieli was used, which she applied to study the trauma of the Holocaust. According to Danieli, post-traumatic styles of behaviors of parents and grandparents in families whose members survived the events of the genocide are associated with the reparative life strategies of the descendants in several generations. Survey tools allow to study them in connection with the family history of respondents. The sample of the Russian research was formed in a similar way with the study of the Danieli group and had similar limitations (educated, mainly female respondents recruited through the social network Facebook). The study found the limitations of the multi-factor model of the genocide trauma for describing the collective trauma of Stalinist repression as part of the total trauma of Soviet totalitarianism. These limitations are associated with many factors that require further study, among which are features of the sociocultural context and typological differences of collective trauma. The study revealed a link between the open manifestation of emotional intimacy in families with the tragic history of repression with everyday life strategies and the behavior of descendants.

Исследования коллективной травмы - trauma studies - являются одними из самых динамично развивающихся в последней трети XX - нач. XI вв. на стыке социальных и гуманитарных наук. Это объясняется тем, что весь XX век, по выражению Шошаны Фелман, предстает как век посттравматический (Felman, Laub, 1992). Трагические события первой и второй мировой войн, Холокоста, нацизма и других геноцидов, преступлений сталинского и иных тоталитарных режимов, терроризма позволили философам говорить о «неудаче культуры» (Адорно, 2014) и «банальности зла» в отказе от самостоятельной мысли (Арендт, 2008), стали мотивом и стимулом для переживания истории как травмы. Травма становится точкой сборки коллективных идентичностей многих групп. Социологи и философы приходят к выводу о том, что в основании нации находится не какое-либо значимое историческое событие само по себе, а лакуна, пробел - след травмы, который эти традиции и призваны описать (Ушакин, Трубина, 2009]).

Доминирующей и модельной травмой для trauma studies стала травма Холокоста. Ей были посвящены основные исследования коллективного переживания и наследования травматического опыта в психологии, социологии и культурологии на протяжении большей части второй половины XX века. Начиная с конца 90-х гг., в поле внимания исследователей попали и другие травмы геноцидов и рабства (Danieli, 1998; Hinton, Good, 2016). В отличие от травмы Холокоста травма советского тоталитаризма, в частности травма сталинских репрессий, изучена гораздо меньше. (Под сталинскими репрессиями понимаются массовые политические гонения, осуществлявшиеся в СССР в период с конца 1920-х до начала 1950х гг. XX века).

Использование теоретических и методических приемов изучения Холокоста для оценки травмы сталинских репрессий сопряжено с рядом трудностей. Травма репрессий тонет в общей травме тоталитаризма в Советской России, поскольку коммунистический режим просуществовал гораздо дольше нацистского. В связи с этим затруднен, например, поколенный анализ. В памяти о репрессиях в России после 50-х гг. XX века были перерывы и ревизии значимости событий репрессий для коллективной идентичности. В отличие от евреев, пострадавших в Холокосте, группы жертв сталинского режима были более разнородны, несхожи между собой: пострадавшие в Холокосте не сомневались в своей социокультурной идентичности, а то, что случилось с репрессированными, подрывало ее основы. Этот внутренний конфликт и конфликт с обществом до сих пор выливается в «войны памяти» о репрессиях и советском режиме в целом (Эткинд, 2016). Тем не менее, в исследованиях травмы Холокоста разработаны важные теоретические и методические подходы к изучению многопоколенной травмы, что делает их необходимой отправной точкой и сравнительной перспективой для исследования травм других геноцидов, в том числе, травмы массовых сталинских репрессий.

стремление переживать событие как травму в течение нескольких поколений; психологическое отождествление с жертвой; создание сложных символических

конструктов, ложащихся в основу идентификации с сообществом травмы (Айерман, 2016; Александер, 2013; La Capra, 2001; Беньямин, 2000). В рамках социокультурного подхода было сформулировано понятие нарративного фетишизма, под которым понимается конструирование и использование нарратива, цель которого - как можно быстрее восстановить статус кво и стереть следы утраты (Сантнер, 2009). Именно он лежит в основе героических нарративов.

Нелокализуемость травмы в координатах памяти позволяет другим поколениям включаться в трансляцию травмы соматически, на уровне сознания, ценностей и норм. Важными понятиями являются свидетельство о травме - модель высказывания о травматическом событии и свидетель травмы - агент трансляции коллективной памяти о травматическом событии. Вторичными свидетелями травмы могут быть представители поколений, не затронутых травматическими событиями непосредственно (Felman, Laub, 1992; Хальбвакс, 2005; Ассман, 2004; Мороз, Суверина, 2014). Со временем циркуляция эмоций и историй, порожденных травматическим опытом, формирует сообщества утраты, являющиеся и основным автором, и основным адресатом повествований о травмах (Карут, 2009).

Концепция «множественного тела травмы» была разработана на материалах анализа разнообразных «ветеранских синдромов». Между травмирующим событием и собственно травмой всегда есть временной зазор. К формированию коллективного ПТСР приводит непризнание не участвовавшей в событии частью общества сложного, глубокого и противоречивого опыта участников, невозможность переживать травматический опыт с той же интенсивностью, что участники. Тогда принадлежность к пережившим травму становится лидирующей в иерархии идентичностей человека, он становится частью «множественного тела» травмы. Знание и опыт трагических событий оказываются непроговариваемыми, поддерживается не в субъект-объектных отношениях, а в проявлениях соматических и символических [Ф. Давуан, Ж.-М. Годийер, 2009].

• невербальность: травма отрезает от языка, как основанного на общем опыте или воображаемом прошлом;

• застревание в прошлом, которое никак при этом не может состояться как прошлое, травматическое событие бесконечно проигрывается в настоящем;

• утрата способности к игре и воображению, а также ментальной гибкости в целом, гиперактивация правого полушария в ущерб левому; застревание в состоянии «борись или беги» [Van der Kolk, 2015].

То, что соединяет психологию и социологию травмы - это сюжет о межпоколенной (трансгенерационной) передаче семейного опыта, который стал разрабатываться психологами в 60-70-х годах 20-века, когда обозначился общий подъем интереса к сфере социальной психологии и семейной психотерапии. Межпоколенную травму рассматривают с двух позиций: как ресурс совладающего поведения потомков (Fonagy, Target, 1997; Kestemberg, 1983; Kupelian, Kalayjian, Kassabian, 1998; Danieli, 1982) или как негативный,

снижающий функционирование фактор (Barocas, Barocas, 1973; Daud et al., 2005; Yehuda et al., 1998; Op den Velde, 1998). Основыми механизмами передачи являются идентификация и проективная идентификация [Тарабрина, Майн, 2013, Богатырева М.Х., 2009]. Межпоколенная трансмиссия травмы в ее негативном аспекте связана с передачей непроработанного травматического опыта, структуризация которого ложится на плечи второго и дальнейших поколений. Чем больше невербальная составляющая передаваемого опыта, а также объем утаиваемого (секретов), тем более патологическими будут приемы структуризации опыта у потомков и их копинг-стратегии. Особенности третьего поколения в этой цепочке - в наследовании образных элементов опыта, необъяснимых из современной индивиду картины мира и личного восприятия, что может приводить к сильной деформации личности.

Единственное на данный момент опубликованное психологическое исследование трансгенерационной травмы сталинских репрессий на русском языке проведено на материале глубинных интервью с внуками жертв репрессий в 1993-1995 годах (Baker K.G., Gippenreiter J.B., 1998). Авторы исходили из двух важнейших постулатов концепции Мюррея Боуэна о процессе трансляции опыта семьи в поколениях (multigenerational process) и эмоциональном разрыве/отрыве (cut off) и проверяли гипотезу о том, что непрерывное и активное вертикальное функционирование, отсутствие разрывов в трансляции памяти о трагической истории семьи коррелирует с повышением уровня функционирования потомков, в частности, внуков репрессированных. Данная гипотеза подтвердилась: семейные ресурсы в виде личностных нравственных образцов являлись значимым фактором и ориентиром в совладании с социальным кризисом в России 90-х, по отношению которым релевантно было исследование Бейкер и Гиппенрейтер. В более функциональных семьях выжившим в репрессиях удалось создать позитивную основу для оценки опыта семьи. Информация о пережитых членами семьи репрессиях, в основном передавалась по женской линии.

В более широком контексте исследования последних лет показали, что травма в нескольких поколениях транслируется в виде:

Таким образом, символическое и психологическое измерения травмы накладываются друг на друга. Их невозможно исследовать отдельно друг от друга.

Начиная с конца 90-х годов 20 века, израильская исследовательница Яэль Даниэли изучает посттравматическую адаптацию в связи с общественной реакцией на поведение людей, переживших трагические события. Нежелание окружающих слышать рассказы о

трагедиях, приводит переживших травму к изоляции и недоверию, а то и конфронтации с обществом. Уход в «семью» сопровождается либо трансляцией памяти о трагедиях в формате семейной истории, либо превращается в “заговор молчания” (Danieli, 1998).

Даниэли разработала многомерную модель исследования травмы, цель которой выявить связь травмы и целостности «Я» (Danieli, 1998). Целостность «Я» или самость или индивидуальная идентичность человека у Даниэли представляет собой многоуровневую динамическую систему: 1) биологический уровень индивида; 2) социальный, включая семью; 3) этнический и культурный, включающий ценности; 4) образовательный и профессиональный; 5) экономический и юридический; 6) политический и национальный;

В ходе многолетней клинической работы и работы с сообществом переживших Холокост, Я. Даниели разработала теоретическую рамку для описания комплексной природы травмы и адаптации к жизни после нее, которая включала в себя: 1)

индивидуальное психологическое, семейное и родительское поведение в контексте опыта Холокоста, которое определяет образ жизни потомков выживших; 2) гетерогенность адаптации и приспособления (сочетание уязвимости и сопротивляемости) среди выживших. Были выделены 4 посттравматических адаптационных стиля в семьях выживших [Danieli, Norris, Lindert, Paisner, 2015]:

недоверием, страхом перед внешним миром и символическим слиянием с семьей;

Это одновременно психологические, социальные и поведенческие копинг-стратегии и защитные механизмы. Данные стили генерализуются до образа жизни и становятся интегративной частью личности. Они влияют на родительство и психологическое развитие и адаптацию детей, становясь межпоколенными жизненными стратегиями [Danieli, Norris, Lindert, Paisner, 2015]. Я.Даниэли не уточняет понятие «репаративных» жизненных стратегий, но по контексту его применения оно соотносится с способностью проектировать жизнь с учетом индивидуальных особенностей и типом личности. «Жизненная стратегия» включает в себя систему ценностей и целей, позволяющих человеку реализовать наиболее эффективный сценарий жизни (Васильева, Демченко, 2001).

Исследовательская группа под руководством Я. Даниэли в недавних актуальных исследованиях травмы Холокоста в качестве задач выделяет изучение влияния исторических и демографических факторов жизни людей, переживших Холокост, на адаптацию их потомков к жизненным вызовам. Многофакторная, междисциплинарная, интегративная рамка для измерения такого влияния должна быть, с точки зрения исследовательской группы, приложима для коллективных травм различного

происхождения, в первую очередь, для травм геноцидов (Danieli, Norris, Lindert, Paisner, 2015).

Таким образом, очень важная составляющая многофакторной модели исследования травмы Даниэли - это понятие «многопоколенной» (мультигенерационной) травмы, подразумевающей не только трансмиссию травматического опыта на второе поколение выживших, но комплексное воздействие и проявление травмы в форме репаративных жизненных стратегий в нескольких поколениях. Интенсивность адаптационных стилей -результат множественных связей, оформленных в теоретической модели как семейная история (возрастная когорта родителей в годы Холокоста (дети, подростки, взрослые); особенности опыта Холокоста (гетто, рабочие или концентрационные лагеря, эмиграция, попытки спрятаться; поствоенный опыт переселения) и семейное окружение (социальное окружение, место проживания, конфигурация семьи; связь с группами поддержки; связь между поколениями).

Выводы.

Коллективная травма, мультигенерационная травма, культурная травма - стык культурных, социальных и групповых исторических реалий с одной стороны, и индивидуальных жизненных историй, с другой, которая требует исследований на российском материале. В русскоязычной психологии отсутствует многофакторная модель описания и исследования коллективной травмы, типологически схожей с травмами геноцидов (Холокост и др.) Для современной российской ситуации актуально исследование третьего и четвертого поколения потомков коллективной травмы, в том числе травмы сталинских репрессий. Необходим коллективный социально-психологический портрет этих поколений потомков, проявляющих интерес к своей семейной истории. Представляет интерес исследование этой травмы как многопоколенной (мультигенерационной), в которой посттравматические адаптационные стили поведения в родительских семьях связаны с жизненными стратегиями потомков в нескольких поколениях.

В декабре 2018 - марте 2019 года мною было проведено эмпирическое исследование, для которого использовался опросник, созданный на основе исследовательского инструментария Яэль Даниэли [Danieli Y., Norris F.N., Lindert J., Paisner V., 2015].

Опросный инструментарий Даниэли был переведен на русский язык. Исследование задумывалось как модельное, предполагалось, что оно будет делаться на небольшой выборке (50 человек), но вызвало большой интерес у респондентов, и выборка оказалась достаточно большой. Исследование включало в себя три основные задачи:

Опрос проводился в электронном виде (Google Forms) с помощью распространения анкеты через социальную сеть Фейсбук. После перевода опросник Даниэли был несколько скорректирован (для этого были проведены качественные интервью), с учетом особенностей выборки и социокультурного контекста исследования.

В работе использовалось данные 383-х заполненных анкет. Большинство респондентов составили женщины (80%). Преобладает возрастная когорта от 30 до 50 лет. Средний возраст - 42 года. Выборка представлена преимущественно внуками и правнуками репрессированных. Большинство ответивших (более 80%) осведомлены о том, через какие репрессии прошли их родственники. Это также связано с тем, что респонденты часто являются исследователями и летописцами своей семейной истории. Преобладает поколение бабушек/дедушек и прабабушек/прадедушек. По месту рождения респонденты делятся относительно поровну на родившихся в крупном городе (свыше 1 млн. человек) -58% и малом городе или деревне - 40% - на территории бывшего СССР. По современному месту проживания выделяется группа, проживающая за рубежом - 98 человек (25%) (рис. 6). Среди респондентов преобладают люди с высшим образованием (70%). 21% ответивших имеет ученую степень.

После перевода было проведено 7 полуструктурированных интервью с потомками репрессированных для уточнения высказываний и формулировок вопросов в опроснике. Коррекция затронула структуру анкеты и формулировки вопросов. Самое главное изменение, которое было внесено - не было раздельных ответов по каждой шкале для оценки материнского и отцовского стиля поведения отдельно. В русскоязычной анкете указывался стиль поведения в родительской семье и семье бабушек-дедушек в целом. В формулировках шкал использовались определения: «близкие», «близкие родственники», «родители», «бабушки-дедушки», «в семье моих родителей и семье бабушек-дедушек». Выбор в пользу объединения был сделан в связи с тем, что гендерные различия не были приоритетом в исследовании. Кроме того, средний возраст опрашиваемых в исследовании Даниэли в 2012 году составлял 59,8 лет - родившееся сразу после войны поколение, для которого пострадавшими в геноциде родственниками были непосредственно матери и отцы, и сравнение их родительских стилей было возможным и актуальным. В русскоязычном исследовании средний возраст отвечавших на вопросы анкеты в 2019 году составил 42 года, и для респондентов пострадавшими в репрессиях является поколение их бабушек-дедушек и прабабушек-прадедушек, поэтому воспоминания отдельно по полам затруднительны и неактуальны.

По результатам эксплораторного факторного анализа, проведенного командой Даниэли, шкалы по даваемой ими нагрузке были сформированы в три фактора, ассоциированные с постравматическими адаптационными стилями:

a) фактор 1 - «застревание в утрате и травме», «гиперопека», «эмоциональная волатильность и контроль» - характерные черты виктимного («жертва») адаптационного стиля. («ценность поддержания еврейской (групповой) идентичности» также имела наибольшую нагрузку на этот фактор);

b) фактор 2 - «эмоциональная выхолощенность (изоляция, отрешенность)» и «заговор молчания в семье» - ключевые характеристики адаптационного стиля «оцепеневший». («нетерпимость к слабости», включая выражение эмоций, также дает наибольшую нагрузку на этот фактор);

c) фактор 3 - «ценность власти и справедливости» - характеристика бойцовского адаптационного стиля;

d) фактор 4 - «дистанцирование от прошлого» (оказался неработающим и не учитывался в дальнейшем описании Даниэли)

На российской выборке был проведен факторный анализ, опираясь на инструментарий и методику Даниэли. Структура из 4-х факторов дала только около 35% объясняемой дисперсии. Более точной была 2-х факторная модель, но и она не дала достаточных оснований для интерпретации (См. Таблица 1).

Таблица 1 Двухфакторная модель многопоколенной травмы репрессий

Шкалы F 1 F 2

семьи

репрессий.

другими семьями

Expl.Var 18,9 5 12,5 7

Таким образом, факторная структура, выделенная в предыдущем исследовании, на российской выборке жертв сталинских репрессий не подтвердилась. В дальнейшем было принято решение о проведении кластерного анализа, выбрав основанием для кластеризации 4 посттравматических семейных адаптационных стиля поведения, а затем проведении содержательного анализа ответов респондентов в каждом кластере.

Посттравматические адаптационные семейные стили поведения были определены с помощью выделения и описания наиболее «работающих» на русскоязычной выборке шкал. Это были шкалы, на которые давались наиболее информативные ответы респондентами -превалирующее согласие или несогласие. Шкалы были объединены как описывающие четыре стиля:

a) оцепеневший, диссоциированный, с отщеплением чувств (эмоциональное отстранение). Этот стиль описывается через превалирующее согласие с тем, что открытое выражение эмоций, проявления нежности и открытая демонстрация любви редко встречались в семье. Одновременно для него характерно резкое несогласие с утверждением, что «близкие в семье снова и снова рассказывали о репрессиях» (тревожно-оберегающий у Даниэли);

b) тревожно-оберегающий, опекающий (гиперопека, эмоциональная волатильность). Описывается через выраженное согласие с утверждениями о том, что взрослые в семье всегда должны были знать, где находятся их дети; старшие близкие в семье часто апеллировали к чувству стыда и вины, воспитывая детей; в семье царил культ еды; в семье все беспокоились по любому поводу; родители избегали быть членом официальных общественных организаций. Одновременно характерно несогласие с тем, что в семье преобладали отрицательные эмоции и не давали никаких советов детям (оцепеневший у Даниэли);

c) боец (ценность достигающих стратегий, поддержание памяти о трагическом опыте близких, нетерпимость к слабости). Описывается через выраженное согласие с утверждениями о том, что в семье нельзя было проявлять слабость и показывать эмоциональную уязвимость, взрослые готовили детей к тому, что в жизни всякое может случиться, и считали жалость к себе слабостью. В семье было принято уважать и помнить историю рода, рассказывать и обсуждать историю семьи,

считали, что люди никогда не должны забывать о совершенных в сталинские времена преступлениях против своего народа. Близкие в семье часто разговаривали на повышенных тонах, стараясь убедить в своей правоте. В семье от детей ожидали успешности, ценили независимость (от общества), были не согласны с официальным мнением по политическим вопросам;

d) преодолевающий травму (в основном отрицание, отказ от приписываемых виктимизирующих признаков). Описывается через выраженное несогласие с утверждениями о том, что репрессии всегда «присутствовали» в доме (воспоминания, обсуждение, переживания) (тревожно-оберегающий стиль у Даниэли), а семья казалась застрявшей в прошлом (оцепеневший у Даниэли), что в семье рассказывали о психических заболеваниях близких, переживших репрессии, об эмоциональной нестабильности близких, о том, что браки основываются не на любви и близости (тревожно-оберегающий у Даниэли) о том, что близкие выглядели странно (оцепеневший у Даниэли), с трудом устанавливали правила для детей (тревожно-оберегающий у Даниэли), и ориентировали на брак в своем кругу (боец у Даниэли). Одновременно несогласие и с тем, что в семье никогда не упоминали репрессии - много отрицательных ответов (оцепеневший у Даниэли).

В дальнейшем был проведен кластерный анализ для оценки выраженности выделенных семейных стилей поведения. Кластерный анализ проводился методом К средних. В основу кластеризации легло разделение респондентов по выраженности в ответах четырех посттравматических адаптационных стилей поведения в семье: оцепеневший,

диссоциированный; тревожно-оберегающий; боец; преодолевающий травму. Первоначально были заданы четыре, затем три кластера. Их выделение оказалось недостаточно информативным. Дистанция между кластерами не была выраженной. Группировка по стилям в два кластера была наиболее информативна (См. рис. 1-2).

Рис. 1 Дистанции между кластерами 1 («эмоциональный) и

Distances between Final Cluster Centers Number of Cases in each Cluster

Cluster 1 2 Cluster 1 233

"ТГ^^^ПТ803611081Г"^ИИ 2 150

Рис. 2 Различия средних значений между кластерами 1 («эмоциональный) и 2 («неэмоциональный»)

стили Кластер 2

Оцепеневший, диссоциированный 1 5

Тревожно- оберегающий 1,8 4,5

Боец 1,8 4,5

Преодолевающий травму 1,3 3,9

Рис. 3

В первый кластер вошло 233 ответивших, во второй - 150. В дальнейшем, после содержательного анализа, эти два кластера получили название «эмоциональный» и «неэмоциональный». Респонденты в кластере 1 («эмоциональный») имеют равно низкие показатели по каждому параметру - стилю, респонденты в кластере 2 («неэмоциональный»), напротив - высокие. Самые сильные различия - по параметру оцепеневшего, диссоциированного стиля (1 и 5) и преодолевающего травму (1,3 и 3,9). По параметрам тревожно-оберегающего стиля и стиля «боец» «эмоциональный» и «неэмоциональный» кластеры сближаются. Качественный анализ ответов респондентов в двух кластерах - «эмоциональном» и «неэмоциональном» - был проведен путем суммации однозначно положительных и скорее положительных ответов, однозначно отрицательных и скорее отрицательных ответов по каждой шкале в первой и второй части анкеты и их сравнения. Необходимо было посмотреть, как отличаются и к каким утверждениям тяготеют респонде